«МЫ НАЧИНАЛИ С БАСНОСЛОВНЫХ ДЕНЕГ!»
— Виталий, расскажите историю создания вашего театра?
— Начинать было непросто?
— У нас было преимущество в репертуаре: «Трактирщица», «Сон в летнюю ночь», детский спектакль. В честь открытия новой площадки сделали булгаковиану. Нам предоставили вертолет, и мы недели две давали концерты в разных точках Тюмени. Привезли тогда баснословные деньги, кажется, 50 тысяч рублей. В те времена на них можно было купить десять квартир, так что театр было на что развивать. Мы сделали черный кабинет сцены, люди получали хорошие зарплаты. Я считаю божественным провидением, что по Андреевскому спуску ходили иностранцы. Они заходили в театр, мы пили с ними чай-кофе и договаривались. Начали гастрольную деятельность. Уже в 88-м состоялось первое турне в Америку — в Кентукки. Из-за океана наши актеры привезли по 300 долларов. Сейчас звучит смешно, а в конце 80-х на эти деньги можно было спокойно жить полгода. К нам потекли спонсоры и, несмотря на «железный занавес», мы спокойно ездили за рубеж и даже брали спонсоров с их семьями. Выезжали не реже четырех раз в год: были в Коста-Рике, Никарагуа, Мексике, Колумбии, Греции, Финляндии, Германии, Польше, Турции, Египте… Только в Великобритании побывали 12 раз. Потом доллар обесценился и поездки стали бессмысленными.
— И вам опять пришлось принимать решение о судьбе театра?
— В этот момент нам предложили перейти в городское подчинение. Такие предложения поступали и раньше, но мы понимали, что будут ограничения по языку. Печальный опыт уже был: Юра Одинокий поставил «Лето и дым», а в августе вышло постановление о языке — и пьесу пришлось переводить на украинский. И что же? Спектакль благополучно загнулся. Но предложение мы приняли, поскольку иначе просто не выжили бы —
ведь ни я, ни театр не занимались ни предпринимательством, ни контрабандой, ни торговлей металлом.
— Каждый актер Театра на Подоле —
это отдельная страница. Расскажите о ваших взаимоотношениях с актер-ским коллективом.
— Что вы имеете в виду?
— Если актеру делают хорошее предложение, пусть пробует себя! Уходили Плашенко, Кузнецов, дважды уходил и возвращался Чигляев. Актеры не должны клясться друг другу и режиссеру в верности — они должны работать там, где им интересно. Такая позиция ограждает от разговоров о званиях, о зарплатах, которые неимоверно низкие в нашем театре. Мы работаем на интересе.
— Но ведь театр стал академическим, а это определенный статус…
— Вопрос тем не менее не решился. А ведь многие заслуживают гораздо большего: Бойко, Пархоменко, Федя Ольховский — не худшие актеры Киева. Ни у кого из них нет звания, но я никому и никогда этого и не обещал. Да я и сам звание «заслуженного» получил в 94 году совершенно случайно, хотя даже документов никогда не подавал.
— Ваши принципы сильно отличаются от принятых в театральной среде.
— Я считаю, что никакой спектакль не стоит человеческих отношений. Никогда ради какой-то своей концепции я не заставлю актрису сделать аборт или принять какое-то решение вопреки здоровью, семье. Как говорил Шекспир: «Люди — только люди, а театр — только театр, работа, место, где мы зарабатываем деньги. И мы работаем для того, чтобы жить, а не живем, для того, чтобы работать». Театр — это достаточно праздное дело. Это не значит, что я его не люблю, но я не считаю, что ради него нужно убивать, ссориться или идти на какие-то конфликты. (Иронично.) Поэтому не буду говорить, что я «пишу кровью» или «ни дня без строчки». Я с удовольствием ничем не занимался бы — лежал бы, смотрел «Дискавери», ездил по миру, благо, у меня полно друзей в разных странах. Но надо зарабатывать деньги, а я умею зарабатывать именно таким трудом.
— И все-таки режиссерам положено иметь любимых актеров. У вас они есть?
— Понимаете, я считаю, что это не очень хорошо, когда театр имеет какое-то конкретное лицо. Ведь Акунин, Пиранделло и Шекспир — это все-таки разные авторы. Есть и другая концепция: Театр на Таганке, например, натягивал всю драматургию на форму Театра на Таганке.
Есть время разбрасывать камни и собирать их, штукатурить и заниматься психологией. А для меня главное, чтобы театр не подламывал под себя все, чтобы он стремился открыть автора. Это называют авторским театром.
— Вопреки сказанному вами, у Театра на Подоле есть свой стиль…
— Мой педагог Владимир Александрович Нелли часто повторял, что стиль — это человек. Эстетику нашего театра нельзя передать одним словом, но я надеюсь, что это — интеллигентность, интеллектуальность, но без зауми. Демократичность, отсутствие фальшивой актуальности. Поиск актуальности в классике. Попытка уйти от вульгарности —
банальной, бытовой и художественной.
— А публика? Как меняются взаимоотношения с ней?
— Не надо делать вид, что ты выше публики. Сейчас молодые люди настолько развиты, эрудированны, что дай Бог дотянуться до них. Кажется, у Питера Брука есть такая фраза: «Каждый спектакль — это попытка самопознания». Если ты задаешь интересные вопросы себе, то они вызывают какой-то резонанс у других. Именно это важно.
— Вы считаете себя чистым ремесленником?
— Есть люди, которые просто шьют ботинки, но благодаря тому, что они вкладывают в этот процесс свою энергетику, обувь получается очень качественная. Говорят, что Джоконда была написана для бани. Многие произведения созданы на заказ! Исключение составляет разве что Модильяни, который, напившись абсента, рисовал на салфетках. И то, он рисовал ради того, чтобы рассчитаться за выпивку. Я спрашивал у Нелли, чего мне следует опасаться. Он говорил: «Самое страшное для режиссера — превратиться в актера, играющего режиссера»… Быть или казаться. Грань между этими состояниями неуловима. Знаете, есть такое понятие — органика. Для меня это одно из основополагающих качеств актерского ремесла. Бывает, общаешься с человеком, он говорит справедливые вещи, но неорганичен. Все — ему уже не веришь. Кстати, эта органика должна быть и у политиков, например, наш мэр Черновецкий ничего плохого мне не сделал, но я ему не верю.
— А в мистическую силу театра вы верите?
— Не знаю… Во всяком случае, я стараюсь не использовать в своем театре настоящие ритуалы, не молиться по-настоящему. Потому что можно влезть в такую «халепу»!
— Раньше много говорили о том, что театр должен быть актуальным. Так ли это?
— Не знаю, как насчет актуальности, но спектакль должен хоть чем-нибудь цеплять. Конечно, нужно искать актуальность, но не вульгарную. Вот сейчас я попытаюсь поставить «Царя Федора Иоаныча». Это актуальный спектакль или нет? Последняя фраза царя: «Господи! За что ты меня сделал царем? Я всех хотел примирить». А рядом с ним — великолепные люди: Борис Годунов, Шуйский. Чем не актуально? Но я против вульгарной актуализации, против того, чтобы играть, воспроизводя акцент Ельцина. Мы ведь не «Камеди-клаб». И потом, в мировой драматургии есть типажи, актуальные во все времена. В «Гамлете», например, это человек размышляющий и человек действующий. Если говорить о размышляющем Гамлете, то это — Ющенко… А после приходит некто Фортинбрасс. Вы знаете, как это имя переводится? Сильная Рука. Как он должен выглядеть, чтобы история стала актуальной? Я думаю, как Путин: маленький стриженый человек на лошади, может быть, даже на осле (улыбается).
— Вы любите жизнь?
— Сложный вопрос. В 83-м году моя жена заболела энцефалитным менингитом. Она до сих пор не ходит… Моей матери 7 апреля исполнилось 85 лет, отцу сейчас 86. Мне — 53. Я иногда с ужасом думаю, что еще лет 30 нужно жить… Это очень тяжело. Но самое страшное для меня, это расставание с женой, дочерью. Жизнь — это какая-то суета… Тем не менее я люблю и ценю ее. А к смерти отношусь как к неотъемлемой части жизни. И это только улучшает качество жизни. Маркс сказал, что не надо искать у жизни цели. Жизнь и есть цель. Каждый день и каждый миг бесценны сами по себе. Когда ты начинаешь жить ради чего-то, ты теряешь саму жизнь.
— А рок?
— Это нечто фатальное, когда крутись не крутись, а все равно ничего не изменить. Так было с моей женой. Все врачи Киева говорили, что она не выживет, потом — что не будет двигаться. А мы с дочкой вытянули ее. И все произошло удивительно. Было лекарство, которое стоило 81 доллар в день. Его прописали на месяц. И нужно было платить — оно помогало. Тогда я дочь вызвал из Англии. А на четвертый день мне позвонили и сказали, что есть заказ на спектакль. Потом — приглашение на конференцию… И я практически без долгов вылез из этого дела. Думаю, что это больше работа Бога. Наверное, он нас все время испытывает.
— Насколько мы выносливы?
— Насколько мы готовы к испытаниям, и если готовы — Бог помогает. Но есть вещи, которые трудно вынести. Так, смерть Гали Ткач в прошлом году меня ошарашила. Она была чистейший и порядочнейший человек. Даже не знаю, в чем ее грех. Саша Рубашкин тоже.
— Как вы видите будущее театра?
— Не думал над этим. Я даже не вижу ничего страшного, если сюда придет другой человек. Театр на Подоле — не мой памятник, не «портрет» жизни. Страшно другое — потерять способность работать.
— Виталий, что есть в вашей жизни, кроме театра?
— Я в душе Миклухо-Маклай. Если бы мне позволяло время, кошелек и все прочее, я бы путешествовал! Но, слава Богу, он меня не обидел — мы объездили с театром полмира! Часто вспоминаю Уэльс… Там есть одно удивительное место, где живут старые ослы, привезенные со всего мира. Их собирает один англичанин. Представьте себе картину: в загонах стоит много ослов, и у них на шеях — веревочки разных цветов. Красная означает, что у животного больные глаза, желтая — оно плохо слышит, зеленая — у него выпали зубы. На табличке у входа написано: «За 9 фунтов вы можете стать спонсором любого осла и провести с ним весь день». Ты платишь деньги, кормишь, чешешь его, гуляешь с ним… Мы с женой договорились, что, когда я впаду в маразм, она меня туда отвезет.
