Театральному режиссеру Виталию Малахову исполнилось 50

Вопросом, почему даже набожные и добронравные люди иногда заканчивают свой земной путь в вонючем клозете, задавался, среди прочих, еще не чуждый склонному к размышлениям над неразрешимыми загадками мира и, кстати, весьма начитанному Малахову, Мишель Монтень. Любой ответ на него, увы, окажется неточным, да сейчас, впрочем, и не об этом речь. Просто в этом фарсовом сюжете — весь Малахов и почти весь его творческий метод.

Можете мне, конечно, и не верить, но нам только кажется, что масштаб художника определяется широтой его знаний и интересов, талантом панорамировать действительность, подмечать сотни ее деталей, коллизий, человеческих типов, сверхчувствительностью его зрачка, как, возможно, выразился бы Вадим Леонтьевич Скуратовский. То есть все это важные и даже необходимые свойства подлинного мастера, но уникальным и по-настоящему крупным делает его, как ни странно, только (чаще всего неосознанное, а потому еще более жгучее) стремление постичь последнюю, а в сущности, и единственную тайну нашей жизни — тайну смерти. Зачем она? Что ждет нас за порогом инобытия? С чем ты к нему приходишь? Что дано и дано ли тебе через него перенести? Можно ли притормозить у этой окончательной границы еще ненадолго, перехитрить смерть, выдурить у нее какие-то лишние минуты, дни, годы? Можно ли принять ее храбро и стойко? Поселяется ли в нас смерть с первым вздохом или же мы сами своими поступками, действиями, прегрешениями постепенно впускаем ее в себя? Эти и десятки других подобных шероховатых, тревожных вопросов, от которых мы привычно шарахаемся и зажимаем уши, задают нам, однако, великие книги, фильмы, спектакли. Собственно, это вопросы не просто о смерти, а о духовном качестве жизни, смыслах, которые прочерчивают наш путь, и идеалах, которые его освещают, делая нас не просто биологическими, но разумными и чувствующими существами.

Малахов как раз один из редких в нашем театре режиссеров, который практически каждым своим спектаклем обращает зрителя к этим фундаментальным раздумьям о смысле земного бытия. О горькой истине смерти, яде, который обнаруживаешь, воспользуемся безжалостной метафорой Кафки, разгрызая обещавшую восхитительную сладость мозговую кость. Это утверждение, наверняка, кому-то покажется нелепым, потому что, по общему мнению, Малахов принадлежит к числу самых праздничных украинских постановщиков, он сочиняет спектакли легкие, карнавальные и озорные, брызжущие жизнелюбием и фантазией, уморительными репризами, всевозможными мистификациями и шутовством. Все это так, и, конечно, за Малаховым по праву закрепилась репутация эдакого заводного гедониста, поставщика радостных эмоций, щедрого веселья и прочего тру-ля-ля. «Говорят, что Висконти — человек декаданса, но я — человек ренессанса», — полушутя аттестовал он себя задолго до появления фильма чем-то похожего на него нынешнего (не только круглым, как глобус, пузом) шебутного американского комика Дени де Вито. Только ведь и в его любимую эпоху азартных плутов и романтичных авантюристов люди не забывали о стерегущей их косматой даме с садистской ухмылкой, норовили увернуться от ее отточенной косы, а когда это не удавалось, умели признать справедливую неотвратимость обрушивающегося на них острого взмаха. И даже встретить его издевательской шуткой. Как, впрочем, и безропотно-достойным смирением.

Много лет, от спектакля к спектаклю, Малахов искал противоядие от страха смерти или, чтобы это не звучало так трагично, эликсир жизни. Смерть, как в его «Вертепе», даже могла заявиться на сцену собственной персоной, но чаще наведывалась под разными масками и псевдонимами — например, в обличии владык и холуйствующих царедворцев, как в «Ночи чудес» и «Кабале святош», или слишком человеческих страстей и свойств — зависти в «Яго», равнодушия — в «Сказке про Монику», алчности и жестокости — в «Звезде и смерти Пабло Неруды». Он, пожалуй, одним из первых с такой проницательной яростью подметил, что сама окутывающая и ласково удушающая нас социальная жизнь есть чуть ли не универсальной метафорой нашей повседневной, а потому и не очень-то заметной гибели. Проволочные каркасы, в которые были закованы герои первой версии его «Ночи чудес», и сегодня кажутся тюремной решеткой общественных правил, норм и установлений, которые мы не решаемся нарушить, чтобы быть самими собой. Быть такими, какими мы придуманы Богом, а не такими, какими стали, склонившись, капитулировав, позабыв или так и не задумавшись о своем предначертании.

Малахов, по всей видимости, и был рожден для театра. Дело, конечно, не в том, что в шмыгающем детстве он уже вел какие-то массовые праздники и бодрые пионерские радиопередачи. Просто мало у кого так идеально оказываются подогнаны к призванию характер и способности. Ему было отмеряно свыше таланта с такой лихвой, что, кажется, в какой-то момент его театральное поколение решило, что ему придется в одиночку отдуваться за предательства, позорные бегства, делячество, брехню, компромиссы и приспособленчество всех остальных. Тут не в его сумасшедшей фантазии и энергии соль. То есть убежденность, что «Малахов обязательно что-нибудь придумает», присутствовала всегда. Не забыть, с какой флегматичной интонацией произнес эту фразу один из его сотрудников за день до премьеры сенсационного «Яго» в Эдинбурге, куда труппа малаховского Театра на Подоле прибыла на знаменитый международный фестиваль. Пикантность ситуации состояла в том, что спектакль в этот момент существовал, как бы это деликатнее выразиться, только в эскизе. Но надо было видеть, с каким восторгом публика и рецензенты принимали эту «дарвинистскую драму» на текст шекспировского «Отелло» и как естественно и элегантно смотрелась она именно в бассейне, сколько сражающих наповал сцен успел сочинить со своими артистами Малахов за каких-то двое суток. Упования, с ним связанные, однако, были, повторю, вовсе не прагматичны. Дескать, надо сделать — и сделает, и все мы (а с Малаховым работали десятки лучших наших артистов, художников, музыкантов, литераторов, и перечислять их сейчас — дохлое дело, их слишком много, и у них сложились, как правило, отличные самостоятельные карьеры, а кое-кто, слава Богу, остается рядом с ним и теперь, и это, поверьте, самая лучшая, добрая и талантливая театральная компания, которую я встречал в своей жизни), так вот, он обязательно и здорово что-то придумает — и мы счастливо окунемся в эту курортную атмосферу, будем напропалую забавляться, посылать друг другу реплики, как мяч на пляже, увлеченно импровизировать, точно барахтаясь в море и ненароком хватая за гладкие ляжки подружек, отзываться на малейшие перемены настроения и искренние движения души, шутить и чувствовать головокружение от волшебного состояния свободы, которое переживается еще острее, потому что не в одиночку. Но Малахову, беспрецедентно коммуникабельному и компанейскому человеку, предначертано было тянуть общую судьбу именно одному. Ему не прощалось то, что считалось позволенным другим. Всех оглушило и контузило, когда время лопнуло, все чуточку захромали, но он-то, герой, надежда, на это права не имел. «Представляешь, — с брезгливостью сообщал мне один его бывший артист, чудесно, между прочим, пристроившийся к новым веяниям и с упоением дразнивший хохла с телеэкрана, — видел Малахова, выходившего из театра с двумя дохлыми курицами в руках». Малахов вообще-то обжора, но тут было не подтрунивание над его гастрономическими слабостями, а нравственный приговор. Я как раз примерно в это время опубликовал страшное фото двух куриных ощипанных трупов честнейшего Юрия Ивановича Саенко с подписью «Дух спит, но в продаже появились куры», потому символику сцены оценил. Вот только осуждать Виталия был не согласен. Не хочу и сейчас, когда на наших глазах истлели, рассыпались в прах десятки репутаций. Малахов, что бы там ни говорили, вышел из исторической переделки, наверное, с большими потерями и разочарованиями, но все же не сломленным, не оскотинившимся, не выгоревшим дотла. Он продолжает сочинять замечательные, умные, врачующие душу спектакли. Он единственный, пожалуй (нет, еще — Игорь Славинский, тоже романтик из малаховской труппы), в нашем театре сумел найти достойную, чуть смешливую, но при этом и трепетно нежную интонацию, говоря о так безрассудно истоптанном нами недавнем прошлом — в «Квартале небожителей», «Фараонах» и «В степях Украины». Он по-прежнему бывает ребячлив. И острит уместно и безвозмездно.

Просто все могло сложиться счастливее для нас. Конечно, мы имеем судьбу, которую заслужили. И все же иногда я думаю, что когда наши правители, строители и прочие грабители, так скучно и пошло обошедшиеся с историей, которую они ловко прибрали к рукам, удушив ее нравственные альтернативы, предстанут перед тем судом, где не помогают ни взятки, ни угрозы, ни телефонное право, когда им придется отвечать за тем порогом, о котором так истово размышлял (и приучал к этому не очерствевших душой зрителей) в своих лучших спектаклях Виталий Малахов, с них спросят и за те судьбы, которые предназначены были нести людям свет добра и истины, объяснять им суть самых насущных и простых вещей. Тайны любви и добросердечия. Терпения и взаимовыручки. Тайну смерти, в конце концов. Как мало они успели. Володя Петров. Валера Бильченко. Виталий Малахов. Он не эмигрировал и не обмяк. Но на какую иногда ерунду вынужден был транжирить свою божественную энергию последние десять лет. Сколькими неосуществленными спектаклями и недоношенными замыслами заплатил за то, что его страна занималась грабежом и дележом, а культуру свела к торжественной помпе массовых гуляний, сипящему на всех экранах ректору и игровым автоматам в каждом магазине.

Он ускользнул. Он очень рано понял, что гибель мира — это гибель поэта, а смерть можно превозмочь лицедейством. Не кривлянием, но обретением своего истинного «я». Еще в своей юношеской колдовской «Ночи чудес» он доказал, что социальное небытие опровергает только игра не понарошку.